Культура и эмоции. Эмоционология: как историки начали изучать эмоции и чувства Вопрос о внешнем выражении чувств рассматривается через призму материалистического взгляда на проявления психики

В психологии эмоциями называют процессы, отражающие личную значимость и оценку внешних и внутренних ситуаций для жизнедеятельности человека в форме переживаний. Эмоции, чувства служат для отражения субъективного отношения человека к самому себе и к окружающему его миру. Среди многообразных проявлений эмоциональной жизни человека выделяют чувства , как одну из основных форм переживания человеком своего отношения к предметам и явлениям действительности, отличающуюся относительной устойчивостью. В отличие от ситуационных эмоций и аффектов, отражающих субъективное значение предметов в конкретных сложившихся условиях, чувства выделяют явления, имеющие стабильную мотивационную значимость. Открывая личности предметы, отвечающие ее потребностям, и побуждая к деятельности по их удовлетворения, чувства представляют собой конкретно-субъективную форму существования последних. Формирование чувств является необходимым условием развития человека как личности.

Рассмотрим вопрос о происхождении эмоций и об эволюции чувств человека. Обычно признается, что эмоции возникают в случаях, когда происходит нечто значимое для индивида. Расхождения начинаются при попытке уточнить характер и меру значимости события, способного возбудить эмоцию. Если для В.Вундта или Н.Грота любое воспринимаемое событие является значимым, т.е. эмоциональным, уже в силу того, что в момент восприятия оно является частью жизни индивида, не знающей беспристрастного состояния и во всем способной найти хотя бы незначительный оттенок интересного, неожиданного, неприятного и т. п., то согласно Р. С. Лазарусу эмоции возникают в тех исключительных случаях, когда на основе когнитивных процессов производится заключение о наличии, с одной стороны, некоторой угрозы, с другой стороны -невозможности ее избежать. Весьма сходным образом представляет возникновение эмоций-аффектов Э.Клапаред, однако в его концепции утверждается, что предварительную оценку угрозы производят не интеллектуальные процессы, как считает Лазарус, а особый класс эмоциональных явлений -чувства.

Чувства человека общественно обусловлены и историчны, как и сама человеческая личность, изменяющаяся в ходе развития общества. В онтогенезе чувства появляются позже, чем ситуативные эмоции; они формируются по мере развития индивидуального сознания под влиянием воспитательных воздействий семьи, школы, искусства и других общественных институтов. Предметами чувств становятся прежде всего те явления и условия, от которых зависит развитие событий, значимых для личности и поэтому воспринимаемых эмоционально. Человек не может переживать чувство вообще, безотносительно, а только к кому-нибудь или чему-нибудь. Предметный характер чувств отражает их историческую обусловленность. Возникая как результат обобщения предыдущего эмоционального опыта (группового и индивидуального) , сформировавшиеся чувства становятся ведущими образованиями эмоциональной сферы человека и начинают, в свою очередь, определять динамику и содержание ситуативных эмоций: например, из чувства любви к близкому человеку в зависимости от обстоятельств могут развиться тревога за него, горе при разлуке, радость при встрече, гнев, если любимый человек не оправдал надежд и т. п. Мысли и убеждения способны порождать чувства.

Конкретное чувство всегда отвечает некоторому более общему жизненному отношению, определяемому потребностями и ценностями субъекта, его привычками, прошлым опытом и т. п., которые в свою очередь определяются еще более общими закономерностями социально-исторического развития, и только в этом контексте оно может получить свое подлинное причинное объяснение.

Чувства - отражение отношений на “языке личности”, или сознательное отражение. Социальная детерминация чувств обусловлена тем, что именно практические отношения людей, в которых их собственная жизнь становится для них особым предметом, порождают чувства как субъективные отношения, как переживания. Переживается значение происходящего для человека как родового существа, как совокупного субъекта. Чувства буквально вырастают из эмоций в определенных социально-типичных условиях. Социальная типичность условий жизни определяет и своеобразие чувств у представителей различных культур в связи со сходными событиями: демографическими, трудовыми, политическими и т. д.

Для изучения темы, существуют ли универсальные способы выражения эмоций, применялись два различных научных подхода. Первый заключается в том, что производится систематический сбор данных о мимике с помощью кино и видеосъемки. Затем эти данные предъявляются в конкретной ситуации представителям двух или более культур, следом измеряются параметры мимики испытуемых, чтобы определить, в чем они схожи, а в чем различны. Мы назовем этот метод компонентным подходом , поскольку с его помощью выясняются сходство и различие конкретных компонентов мимики представителей двух или более культур. Второй подход предполагает, что изображения разного выражения лица демонстрируются представителям разных культур с целью определить, распознают ли они это изображение как средство выражения одинаковых или различных эмоций. Этот метод (назовем его оценочным подходом , поскольку он изучает, оценят ли представители разных культур одинаковые изображения как выражение одних и тех же эмоций) впервые применил Дарвин, но не использовался в его кросс-культурных исследованиях.

Компонентный подход был менее популярен, чем оценочный. Было проведено только одно кросс-культурное исследование с его применением (1972). Хотя мы будем обсуждать этот метод лишь в конце нашего обзора данных исследований, отметим некоторые проблемы, с которыми можно столкнуться в процессе использования компонентного подхода, чтобы читателю было проще понять, почему исследователи избегали этой методологии и выбирали оценочный подход.

В экспериментах с применением компонентного подхода возникает четыре вида проблем. Во-первых, исследователь должен каким-то образом удостовериться, что подобрал ситуацию, которая не просто вызывает эмоцию в каждой культуре, но и одну и ту же эмоцию в обеих культурах, которые изучаются в ходе эксперимента (иначе различия в экспрессивных схемах выражения лица могут возникнуть из-за того, что сами эти эмоции отличаются друг от друга). Ранее, рассматривая исследования Клинеберга, Ла Барра и Бердвистелла, мы выяснили, что простое сравнение одного и того же явления, вызывающего эмоции в разных культурах, не является гарантией того, что в обоих случаях возникнет одна и та же эмоция. Во-вторых, исследователь должен удостовериться, что выбранная им ситуация не регламентируется различными правилами выражения эмоций в этих двух культурах. Лучше всего подойдет ситуация, для которой не существует вообще никаких правил выражения эмоций, требующих, чтобы человек подавлял или скрывал естественное выражение эмоции на лице (иначе сведения о различиях в выражении лица могут возникать из-за того, что участники пытаются скрыть подлинную эмоцию - и тогда невозможно будет понять, является ли эта эмоция, когда ее не скрывают и не маскируют с помощью другой, универсальной или обусловлена культурным контекстом).

Третья и четвертая проблемы, которые мы еще не обсуждали, связаны с тем, как задокументировать выражение лица и как его измерить. Проблема документирования связана с тремя аспектами: стоимость материалов для кинои видеосъемки, необходимость вести записи незаметно (чтобы испытуемый этого не осознавал) и принятие решение, какой объем материала необходимо зафиксировать. Измерение, возможно, представляется самой серьезной задачей, поскольку лицо способно выражать сложные эмоции и исследователю приходится постоянно изобретать способ измерений.

Оценочный подход не имеет проблемы измерений мимики. В рамках этого подхода, когда лица демонстрируются представителям различных культур для оценки, в качестве измерения выступает интерпретация выражения лица испытуемого (никакого другого измерения, которое описывало бы мимику, не требуется). Мы избегаем множества проблем, связанных с измерением мимики, но зато у нас возникает другая сложность: как нужно отвечать наблюдателям? Позволить ли им выбирать слова по собственному усмотрению? Тогда как потом исследователю решить, какие слова являются синонимами, а какие выражают совершенно иное значение и представляют собой новую категорию или эмоцию? Или необходимо как-то подсказать, каким образом следует описывать эмоции? Тогда какие слова должен предоставить испытуемым экспериментатор? Откуда ему знать все слова, которые могут иметь отношение к описанию выражения эмоций на лице? И как он может быть уверен, что у этих слов будут те же самые значения при переводе на языки других культур? Во всех экспериментах, где используется оценочный подход, испытуемым, представляющим каждую культуру, выдается набор слов для описания выражения эмоций на лице (были предприняты попытки удостовериться с помощью обратного перевода 1 , что слова обозначают одно и то же в различных культурах). Это особенно важно, когда изучаются представители культуры, в языке которых нет письменности, а исследователь недостаточно хорошо понимает местный разговорный язык. Как мы увидим, несколько иной подход к описанию эмоций был использован при изучении народов, у которых еще не сформировалась письменность.

1 При обратном переводе необходимо выполнить три действия. Слово, например английское, переводится переводчиком А на другой язык, например испанский, а затем его испанский перевод передается другому переводчику В, которому дают задание перевести это слово снова на английский. Если при обратном переводе возникает то слово, с которого начинали работу, то перевод, выполненный А, считается верным.

Когда необходимо сделать записи мимики, возникает проблема, что именно зафиксировать, какой объем материала и как сделать это незаметно. Эти вопросы не обсуждались в большинстве исследований, проведенных на основе оценочного подхода, поскольку вместо того, чтобы позволить людям наблюдать за спонтанными проявлениями мимики, практически все исследователи предпочли использовать статичные изображения на фотографиях, которые иллюстрировали образец какого-то выражения лица. Когда изображенный на снимке человек позирует, фотоаппарат скрывать не надо (достаточно сделать снимок, когда очередная поза и образец мимики готовы). Оценочные исследования могли бы, конечно, проводиться с привлечением образцов спонтанного проявления эмоций с помощью мимики (несколько таких исследований состоялись), но тогда нужно найти какое-то решение проблемы, связанной с необходимостью зафиксировать проявления мимики.

Использование образцов мимики тех, кто позировал для получения этих изображений в рамках оценочного подхода, поднимает два вопроса. Вопервых, передают ли фотографии позирующих для получения образца конкретной мимики то же самое, что мы видим при спонтанном выражении эмоций, и похожи ли эти образцы хотя бы отчасти на такие способы выражения эмоций, чтобы можно было ответить на вопрос о культурной обусловленности или универсальности выражения эмоций? Мы сможем дать ответ, когда будем обсуждать эти эксперименты (логика этих открытий предполагает утвердительный ответ). Во-вторых, подходящие ли образцы выбрал исследователь: отражают ли они те эмоции, которые ему нужны? Эти сложности похожи на проблемы исследователей, использующих компонентный подход (их беспокоит, вызывает ли ситуация именно ту эмоцию, которая запланирована для исследования, и не попытаются ли испытуемые скрыть свои истинные чувства).

Большинство исследователей, применяющих оценочный подход для изучения выражения лица в рамках конкретной культуры, и некоторые из тех, кто проводил кросс-культурные исследования, считали, что при позировании для получения образцов эмоций получаются слишком упрощенные изображения. Они утверждают, что если просишь человека изобразить эмоцию, он сделает это, но если у испытуемых возникают разногласия, когда им нужно объяснить, что изображено, исследователь приходит к выводу, что выражение лица не может передать эмоцию, а не задает себе вопрос, насколько эффективны были инструкции для того, кто позировал, насколько адекватен контекст снимка и смог ли позирующий изобразить эмоцию.

Здесь возникают две проблемы, как и в рамках компонентного подхода. Первая связана с заданием изобразить эмоцию: обозначают ли фразы «изобразите гнев», «изобразите страх», «изобразите раздражение» для того, кто позирует, именно то, что запланировал экспериментатор? Может быть, да (разве что моделями выступали маленькие дети или представители культуры, не обладающей письменностью, потому существует языковой барьер между исследователем и участниками эксперимента). Но трудность может заключаться не в том, понимает ли участник эксперимента, какую именно эмоцию он должен изобразить, а в том, собирается ли он изобразить эмблематичное выражение эмоции или будет симулировать проявление эмоции. Ни один исследователь не проводил различия между этими двумя явлениями, и очень вероятно, что некоторые участники эксперимента изображали эмблематические выражения эмоций, некоторые пробовали их симулировать, а некоторые делали и то и другое. Эмблематические способы выражения эмоций могут быть культурно обусловлены, в отличие от искренних и симулированных способов выражения эмоций. Нет причин для того, чтобы в каждой культуре могла бы развиться одна и та же абстрактная эмблема. Поэтому эмблематическое выражение эмоций должно быть понятно лишь в рамках одной и той же культуры, но непонятно для другой.

Еще одна трудность заключается в том, как действуют правила выражения эмоций. При попытке симулировать конкретную эмоцию модели могут стесняться проявлять эмоции. Или могут существовать культурные нормы, запрещающие проявление определенных эмоций. Мы (Ekman & Friesen, 1971b) предположили (и отчасти получили подтверждение), что среди белых представителей среднего класса в США (у студенток колледжа) возникает больше проблем, когда их просят изобразить гнев, а молодым людям сложнее изобразить страх. Мы также получили данные, подтверждающие, что способность выражать конкретные эмоции связана с характером человека (люди с определенным складом характера могут одну эмоцию выражать лучше, а другую хуже). Далее мы обнаружили, что определенные анатомические различия приводят к тому, что некоторые люди не способны изобразить некоторые эмоции.

Итак, позирование - непростой способ получить изображения эмоций, хотя поначалу могло показаться, что это не так. Некоторые люди могут изображать эмблематические проявления эмоций, другие могут попытаться симулировать их. Позирующий иногда не может симулировать все эмоции (из-за правил выражения эмоций, черт своего характера или анатомических особенностей, ограничивающих его возможности). Поэтому исследователю необходимо постараться добиться от позирующего качественных симулированных выражений для каждой эмоции. Он может спросить этого человека, пытается ли он симулировать естественное чувство, которое могло бы у него возникнуть, или стремится создать эмблематическое выражение. Исследователь может поинтересоваться у представителей той же культуры, что и позирующий, выражает ли его лицо счастье или гнев, убедительно оно изображено или нет, ощущает ли человек изображаемые чувства. А еще исследователь может измерить модель изображения чувства, чтобы понять, присутствует ли желаемое конкретное движение мышц или их конфигурация. Мы увидим, что те исследователи, которые предприняли некие действия для того, чтобы отобрать образцы изображения эмоций позирующего человека, получили более точные результаты. Далее следует позаботиться о том, чтобы использовать в качестве позирующего одного или двух разных человек, дабы избежать искажений, которые обусловлены характером или анатомическими особенностями. И снова мы убедимся в том, что те исследователи, которые в качестве моделей пригласили разных людей, получили более точные данные кросс-культурных экспериментов по сравнению с теми, которые пригласили одного или двух позирующих.

5. Результаты экспериментов 1

1 Порядок, в котором представлены данные, связан с методологическими и теоретическими принципами исследований, а не с их хронологией.

Как мы уже говорили, практически все исследователи выражения эмоций на лице в различных культурах использовали скорее оценочный, а не компонентный подход. В соответствии с принципами компонентного подхода люди могут распознавать эмоцию, когда видят выражение лица, исключительно ориентируясь на контекст (никакой другой информации у них нет). Подобные суждения могут быть основаны на предыдущем опыте наблюдателя, который уже видел у кого-то такое выражение лица, или у него самого появлялось такое выражение, когда он переживал какое-то конкретное чувство, или это выражение было связано с характерным вербальным или невербальным поведением другого человека. Если эмоциональное значение выражения лица в значительной степени или полностью обусловлено культурой, то наблюдающие за выражением лица человека в рамках одной культуры будут полагаться на различный опыт, связанный с этим выражением лица, а если наблюдатели будут представителями другой культуры, то они свяжут его с другой эмоцией.

Но если бы Дарвин был прав (если бы как минимум некоторые способы выражения эмоций на лице были универсальными), то у всех людей был бы некоторый общий опыт, ассоциирующийся с этими способами выражения эмоций. Когда испытуемым предъявляют изображение лица на фотографии, они оценивают его как одну и ту же эмоцию независимо от своей культуры или родного языка (на рис. 1 показано, как происходит такая оценка изображения во время исследования). Итак, исследователи, использующие оценочный подход, способны определить (на основе того, что представители разных культур говорят об изображениях лиц на фотографиях и без измерения этих изображений эмоций на лицах), могут ли существовать универсальные способы выражения эмоций с помощью мимики.

Рис. 1. Логика оценочного исследования. Если выражения эмоций не связаны с самой эмоцией, то тогда одни читатели решат, что на этой фотографии изображен гнев, другие - что грусть, а еще кто-то скажет, что это удивление. В США 90 % испытуемых, которым был предъявлен этот снимок, решили, что на нем изображено удивление. Такое единодушие может означать, что у тех, кто оценивал изображение, имеется схожий опыт, связанный с этим конкретным изображением (хотя они не слышали голоса изображенного человека, слов, которые он произносит, не знали контекста и того, что происходило до и будет происходить после того, что заснято на фотографии). Такой опыт работы с конкретными изображениями должен существенно различаться в разных культурах, если Клинеберг, Ла Барр и Бердвистелл действительно правы. С их точки зрения, мы могли бы ожидать, что представители одной культуры могли увидеть «удивленное» лицо, а не человека, готового напасть, или того, у кого умер близкий человек, а не того, с кем произошло нечто неожиданное (либо они никогда в жизни не видели ни у кого такого выражения лица). Но если прав был Дарвин, то нам не нужны кавычки для слова удивление . Это лицо выражает удивление с точки зрения представителей всех народов. Все они переживали нечто такое, что подсказывает им, что за выражение лица показано на этой фотографии (предположительно, с человеком произошло нечто неожиданное, и на момент, когда был сделан этот снимок, ему ничто не угрожало и не вызывало у него неприятных чувств)

6. Попытки обосновать гипотезы культурной обусловленности выражения эмоций

Первые пять исследований, которые мы будем обсуждать, были проведены учеными, которые предприняли попытку доказать, что выражение лица частично или полностью культурно обусловлено. Хотя каждый из них обнаружил доказательства влияния культуры на выражение лица, каждый при этом обнаружил и доказательства их универсальности. В методах всех пяти исследований присутствуют погрешности, не позволяющие считать полученные данные убедительными доказательствами существования как универсальных, так и культурно обусловленных видов выражения лица. После того как мы обсудим все пять исследований, мы обратимся к нашим собственным и тем, что провел Изард. В этих двух исследованиях были решены эти методологические проблемы, также были получены более надежные доказательства универсальности выражения эмоций с помощью мимики.

Триандис и Ламберт

Триандис и Ламберт (1958) предъявляли фотографии профессиональной актрисы студентам колледжа в Университете Браун (США), студентам колледжа в Афинах (Греция) и жителям деревни Сфакера на греческом острове Корфу. Все наблюдатели оценивали снимки по шкале от нуля до девяти (по параметрам приятно/неприятно, внимание/отказ от общения, сон/напряжение). На рис. 2 вы видите одно из изображений, которыми пользовались во время эксперимента. Исследователи сравнили оценки трех групп наблюдателей по каждой шкале из трех предложенных и выяснили, что «нет сомнений, что греческие испытуемые, даже если они представляют различные группы населения, оценивают средства выражения эмоций точно так же, как и студенты американского колледжа» 1 .

1 Triandis, H. C. , & Lambert, W. W. A restatement and test of Schlosberg’s theory of emotion with two kinds of subjects from Greece. Journal of Abnormal and Social Psychology, 1958, 56, 321–328 (копирайт 1958 от Американской ассоциации психологов, воспроизводится с их разрешения).

Учитывая сходство, полученное в основном на примере испытуемых из трех групп, Триандис и Ламберт убедились, что в оценках двух групп студентов колледжа (в США и Греции) было больше сходства по сравнению с группой деревенских испытуемых. Исследователи связали эту деталь с тем, что студенты колледжа смотрят кино чаще, чем деревенские жители, и потому чаще видят стереотипные способы выражения эмоций. Еще большее сходство среди студентов колледжа может объясняться тем, что они чаще общаются друг с другом и у них гораздо больше общего.

Рис. 2. Фотография актрисы М. Лайтфут, которую использовали в своем эксперименте Триандис и Ламберт

Учитывая интеллект студентов колледжа и их знакомство с психологическими исследованиями, Триандис и Ламберт одинаково проводили эксперимент со студентами, но совершенно иначе с сельскими жителями (в форме игры, а не в форме теста на способность распознавать эмоции).

Триандис и Ламберт (1958) также выявили различия между студентами колледжа и сельскими жителями насчет того, как они оценивали некоторые изображения.

В греческих деревнях, где проводилось это исследование, существует обычай задиристой перебранки для развлечения - нечто вроде агрессивной игры, где нужно проявлять гнев, но при этом и учиться обуздывать его. Громкие и яростные перебранки - это любимое времяпрепровождение вСфакере. Поэтому интересно отметить, что существуют существенные различия в том, как оценивалось изображение (см. рис. 2), которое Шлосберг [психолог, который сфотографировал актрису] квалифицирует как «интенсивное переживание чувства гнева во время спора».

По сравнению с группами испытуемых из Афин и Университета Браун сельские жители дали оценку этому изображению как более приятному и менее напряженному. Подобную гипотезу можно применять для учета индивидуальных различий, а также к групповым или культурным различиям 1 .

Такой результат оценок этого изображения не противоречит теории Дарвина об универсальности выражения эмоций. Зато он демонстрирует, какими разными могут быть культуры в том, как они способствуют появлению эмоций, демонстрирующихся с помощью мимики (в данном случае в ходе языковой игры, которая с высокой долей вероятности способствует появлению именно этой разновидности гнева), а также в том, каковы типичные последствия конкретных видов мимики, о чем мы еще не упоминали.

Когда человек испытывает какую-то эмоцию, одним из последствий является изменение мимики (если в этот процесс не вмешиваются правила выражения эмоций). Но существуют и другие последствия, включая физические ощущения, речевое поведение, движения тела, реакции вегетативной нервной системы и разного рода попытки подавить эту эмоцию. Мы (Ekman & Friesen, 1969b; Ekman, 1972; Ekman, Friesen & Ellsworth, 1972) считаем, что многие из этих последствий не являются универсальными, а усваиваются под влиянием социума и разнообразных культурно обусловленных факторов. Когда гнев возникает в определенном социальном контексте, то, например, один человек может привыкнуть проявлять агрессию вербально, другой - нападать физически, еще один будет выражать агрессию в виде едких шуточек, иной ретируется, а кто-то впадет в депрессию и почувствует себя виноватым. С этой точки зрения эксперимент Триандиса и Ламберта продемонстрировал, что одно из последствий гнева для сельских жителей отличается от его последствий для горожан (такое конкретное проявление гнева приведет не к драке, а будет ассоциироваться с гневом понарошку, игровой формой гнева).

Еще одно различие между культурами, которое обнаружили Триандис и Ламберт, было, по их собственному признанию, трудно интерпретировать. У греческих участников эксперимента (студентов колледжа и сельских жителей) проявилась тенденция оценивать изображения, которые они сочли неприятными, как в большей степени выражающие внимание и напряжение по двум другим шкалам, а у американских студентов рейтинги, выражающие внимание и напряжение, были выше для изображений, которые они сочли приятными. Мы согласны, что этот результат трудно интерпретировать; он может, вероятно, отражать различное отношение людей к эмоциям.

Однако это открытие, как и некоторые другие полученные данные, можно подвергнуть сомнению, поскольку во время эксперимента использовались образцы эмоций, выраженных на лице одного и того же человека. Требования к количеству изображений разных людей, которые используются во время эксперимента, гораздо более строгие, если исследователь ставит целью выявить культурные различия (по сравнению с исследованиями, цель которых - выявить доказательства универсальности). Строгость требований в отношении наблюдателей следует прямо противоположному принципу; здесь к исследователю, который считает, что он получил доказательства универсальности, должны предъявляться более жесткие требования, чем к тому, кто стремится получить результаты, доказывающие культурную обусловленность мимики.

Давайте проясним эти моменты, применяя их к исследованиям Триандиса и Ламберта. Если интерпретировать выражение лица одного человека как способ передачи одной и той же эмоции в разных культурах, то мы знаем, что это выражение лица имеет в этих культурах похожее значение (и неважно, насколько необычным может быть этот человек). Иначе чем, кроме вмешательства высших сил, можно было бы объяснить то обстоятельство, что человек может придумать себе такое выражение лица, какое станет понятным представителям различных культур, которые мы сравниваем между собой? Даже если это чрезвычайно одаренная актриса, данный аргумент не потеряет своей силы. Для того чтобы все представители культур могли понять выражение лица актрисы и связать его с одной и той же эмоцией, эмоциональное значение этого выражения лица должно быть понятным в разных культурах. Заметьте, мы сказали понятным , а не универсальным. Если в разных культурах по-разному интерпретируется выражение лица одного человека, можем ли мы тогда прийти к выводу, что все виды выражения эмоций на лице культурно обусловлены? Нет, поскольку у человека могут быть какие-то особенности. Анатомические особенности могут ограничить возможности актрисы выразить какие-то чувства (что даже представители ее собственной культуры не смогут ее как следует понять). Или у нее могут быть психологические комплексы, которые мешают выражать какие-то конкретные эмоции (у нее будут то появляющиеся, то исчезающие выражения эмоции или неполные проявления эмоций с помощью мимики) - они могут быть понятны ее землякам или другим женщинам, но не представителям иной культуры. Или у нее могут проявляться культурно обусловленные мимика, эмблемы, а не выражение эмоций (эти эмблемы могут быть понятны в одной культуре, а в другой нет). (Например, моделируя одно выражение лица, актриса может подмигнуть, а для другого показать язык. И если наблюдателям надо будет выбирать из списка эмоций, где перечисляются такие слова, как «счастье», «грусть», «гнев», «страх», «удивление», «отвращение», то они, скорее всего, выберут слово «счастье» для фотографии, где актриса подмигивает, и слово «гнев» для той, где она показывает язык, даже если эти эмблемы с участием лица не передают никаких эмоциональных состояний.) Или актриса, позируя для снимка, иллюстрирующего другую эмоцию, может неосознанно изобразить смешанные чувства (две эмоции или больше) - и этому дадут различные интерпретации в разных культурах.

Интерпретируя полученные данные в эксперименте Триандиса и Ламберта с учетом этих соображений, мы не можем знать, были ли обнаруженные ими различия между греками и американцами связаны с особенностями изображения этой женщины на фотографиях. Мы можем сомневаться не только в надежности сведений в отношении культурно обусловленного выражения эмоций с помощью мимики, но и тех данных, которые указывают на универсальные выражения эмоций. Помните, Триандис и Ламберт обнаружили, что в общем и целом греческие наблюдатели даже из сельской местности приписали те же эмоции лицам на фотографиях, что и американские наблюдатели, несмотря на некоторые различия. Можем ли мы сказать, что это и есть доказательство нашего утверждения об универсальных проявлениях эмоций в мимике? Необязательно, поскольку здесь мы сталкиваемся с гораздо более жестким требованием для доказательства гипотезы об универсальности по сравнению с гипотезой культурной обусловленности. Это требование связано с тем, что есть возможность визуального контакта между представителями разных культур (это позволяет перенимать друг у друга культурно обусловленные виды мимики). Если представители двух культур общаются друг с другом или у них есть доступ к одним и тем же визуальным ресурсам, например телевидению, художественным фильмам, журналам с фотографиями, произведениям искусства и иллюстрированным книгам для детей, то они могут научиться выражать эмоции с помощью тех видов мимики, которые изображены на этих иллюстрациях. Именно суровый взгляд Джона Уэйна с экрана телевизора, а никакая не история эволюции, может сформировать способность представителей разных культур узнавать такой взгляд друг у друга! Выражения эмоций на лице в этом случае будут не универсальными, а просто общими для тех, кто имел доступ к одним и тем же визуальным ресурсам. У культур, визуально изолированных друг от друга, был бы совсем другой их набор. Греческие испытуемые Триандиса и Ламберта, даже из сельской местности, не были в достаточной мере визуально изолированы для того, чтобы с помощью полученных от них данных можно было делать утверждения об универсальности эмоций. Мы увидим, как эта проблема возникает почти во всех исследованиях, обзор которых предлагается.

Кюсельоглу

Использование изображений лица в эксперименте, проведенном Кюсельоглу (1970), на первый взгляд может стать способом обойти сложности, которые ассоциируются с применением изображения лица лишь одного человека, но в самих этих рисунках тоже заключается проблема. Кюсельоглу демонстрировал студентам колледжа в США, Японии и Турции 60 изображений выражений эмоций на лице, выполненных в технике кроки, на которых были представлены четыре положения бровей, три типа изображения глаз и пять типов положения рта. На рис. 3 изображены элементы, с помощью которых он придумывал свои 60 картинок. Испытуемых (принадлежащих к разным культурам) попросили оценить изображения эмоций на этих лицах по 7-балльной шкале (решить, насколько применимы к ним 40 описаний эмоций). Кюсельоглу (1970) пришел к выводу, что «некоторые статичные черты лица в наибольшей степени привлекают внимание в выражении конкретной эмоции, а некоторые нет. Некоторые из этих привлекающих внимание характеристик выражения лица являются общими для представителей разных культур и отражают то, что, похоже, является универсальным в области коммуникации с помощью мимики, а другие, похоже, являются специфическими для конкретной расовой или культурной группы. Иными словами, видимо, существует некий мимический код, использующийся в коммуникации аффективного значения, которое в значительной степени, хотя и не полностью, является общим для представителей различных культур» 1 .

1 Цит. по: Cüceloglu, D. M. Perception of facial expressions in three cultures. Ergonomics , 1970, 13 , 93–100.

Хотя на схематических изображениях лиц не передаются индивидуальные особенности человека, такие изображения совсем не обязательно имеют отношение к выражению эмоций с помощью мимики. Вопрос в том, представляют ли они большинство или некоторые варианты выражения лица, возникающие, когда есть движение мимической мускулатуры лица, или это просто фантазия художника? Изображают ли они разные виды выражения лица, которые не могут возникнуть в силу анатомических причин, или просто редко появляются?

Рис. 3. Схематические изображения элементов лица, с помощью которых создавались стимулы в экспериментах Кюсельоглу

Сравнение изображений лиц, которые предъявлял Кюсельоглу, с теми, которые были представлены в исследованиях ученых, попытавшихся описать или все возможные варианты изображения эмоций на лице, или непосредственно связанные с конкретной эмоцией (Birdwhistell, 1970; Blurton Jones, 1972; Ekman, 1972; Ekman, Friesen & Tomkins, 1971; Hjortsjo, 1970; Grant, 1969), демонстрирует, что в коллекции из 60 изображений очень мало таких, которые существуют в действительности. Более того, комбинируя изображение каждой позиции бровей с каждой формой рта, Кюсельоглу получил изображения лиц, которые не могут возникнуть в силу анатомических причин. Мы утверждаем, что между четвертым и третьим изображениями лиц в коллекции Кюсельоглу есть такие, которые в реальной жизни никогда появиться не могут. Это вполне могут быть такие изображения, по поводу которых его наблюдатели, предположительно во всех трех культурах, не смогли дать единодушных оценок (так как в реальной жизни подобные лица им никогда не встречались).

Многие из анатомически возможных выражений лиц передают скорее смешанные эмоции, чем единичные. На лице могут возникнуть мимические движения, относящиеся только к одной эмоции, которая передается с помощью положения бровей, глаз и нижней части лица, или они могут отражать две или более эмоций одновременно, комбинируя элементы одной эмоции (которые передаются с помощью положения бровей, движений мышц лба или глаз) и элементы другой эмоции (в нижней части лица). (На рис. 4 изображаются две единичные эмоции и два проявления смешанных эмоций.) Единичные эмоции являются универсальными, но мы убеждены, что разные культуры отличаются друг от друга специфическими комбинациями эмоций, которые в них часто встречаются.

Рис. 4. Пример единичной и смешанных эмоций. Фотография слева вверху показывает единичную эмоцию, которая выражает удивление, фотография справа вверху - единичную эмоцию страха. Два нижних снимка иллюстрируют смешанные эмоции (страх-удивление). Слева снизу выражение лица представляет комбинацию удивления, которое выражено с помощью движений рта, со страхом, который передается при помощи положения бровей, лба и глаз. Справа снизу выражение лица представляет комбинацию удивления, которое выражено с помощью положения бровей и лба, со страхом, который передается с помощью положения рта (© Пол Экман)

Этот довод может объяснить, что происходит с чувствами в эксперименте Кюсельоглу: некоторые выражения эмоций можно интерпретировать одинаково в разных культурах, а другие в каждой культуре по-разному (если в первом случае наблюдают за проявлениями единичных эмоций, а во втором - за проявлениями смешанных). Наш последний комментарий к исследованию Кюсельоглу гласит: почти как во всех других исследованиях, связанных с распознаванием эмоций, в нем не присутствует феномен визуальной изоляции среди представителей сопоставляемых культур. Его доказательства универсальности должны рассматриваться как предположения, а не в качестве обоснованных выводов.

Дики и Ноувер

Дики и Ноувер (1941) провели первое оценочное исследование выражения лица, в котором сопоставлялись суждения представителей различных культур. Ученые стремились выявить культурно обусловленные различия и пришли к выводу, что дети из мексиканских школ интерпретировали специально отснятые изображения проявлений эмоций на лице двух американских актеров более точно по сравнению со школьниками из США. Точное описание изображений в их эксперименте предполагало выявление испытуемыми эмоции, которую изображал актер. Исследователи обнаружили, что в большинстве случаев мексиканцы дали более точные описания изображений, чем североамериканцы. Лучшие результаты мексиканских детей объяснили тем, что они каждый день могли воспринимать более яркое выражение эмоций, свойственное их культуре. Универсальность некоторых видов выражения эмоций исследователей не интересовала, хотя другие ученые (например, Винаки, к работам которого мы вскоре обратимся) именно в этом ключе интерпретировали полученные результаты. Мы убеждены, что, проведя анализ собранных ими данных, нам удалось обнаружить свидетельство культурных различий в гораздо меньшей степени по сравнению с тем, что утверждали авторы этого опыта и другие исследователи. Давайте обратимся к их исследованию.

Дики и Ноувер предъявляли школьникам из США и Мехико фотографии, на которых актер изображает 11 эмоций, а также 11 снимков с теми же эмоциями в исполнении актрисы, и предлагали соотнести эти фотографии с конкретной категорией эмоций. Полученные результаты показали следующее: 1) практически во всех случаях наиболее распространенные оценки для каждого изображения эмоций на лице и у мексиканцев, и у североамериканцев были одинаковыми; 2) в ряде случаев мексиканцы чаще, чем североамериканцы, давали правильный ответ (когда определяли эмоцию актера). Например, для изображений гнева 69 % американцев выбрали слово «гнев», а мексиканцы выбрали его в 86 % случаев.

Итак, в обеих культурах самые распространенные оценки эмоций совпадали, но большее количество правильных ответов предоставили мексиканцы. Хотя Дики и Ноувер подчеркивали второй вывод, мы хотели бы заострить внимание на первом, поскольку из него следует, что выражение эмоций на лице одинаково в обеих культурах. Тот факт, что большее количество мексиканцев дали точные ответы, объясняется, как предполагают авторы, влиянием культуры: если мексиканцы более экспрессивны, то они должны быть более внимательны и привычны к проявлениям эмоций с помощью мимики. Хотя обе культуры могут различаться тем, насколько точно люди интерпретируют выражение лица, тем не менее для тех, кто действительно понимает выражение эмоций, они обозначают одно и то же в разных культурах. Идея об универсальности эмоций оказалась бы под угрозой, если бы были получены результаты исследований, в ходе которых большинство мексиканских испытуемых интерпретировали бы какое-то изображение как гнев, а североамериканские обозначили бы его как грусть, страх или какую-то другую эмоцию. Но этого не произошло.

Вывод Дики и Ноувера о культурном различии как факторе, обусловившем различие в результатах выполнения задания мексиканцами и североамериканцами, можно поставить под сомнение по двум причинам: 1) они использовали изображения эмоций на лицах только двух людей (а как мы уже объясняли, должен использоваться более широкий набор изображений, если мы стремимся получить достоверные доказательства культурной обусловленности выражения лица); 2) различия в точности оценок могут не относиться к эмоциям. Изучение 11 видов изображения эмоций на лицах включают шесть чувств, которые другие исследователи квалифицируют в качестве эмоций и которые считаются таковыми всеми остальными учеными, поставившими цель определить, какие эмоции можно распознать, наблюдая за выражением лица. Это счастье, грусть, гнев, страх, удивление и отвращение. Дики и Ноувер также включили в список такие редкости, о которых не упоминают другие исследователи (любовь к Богу, твердость духа, желание найти ответ на вопрос и т. д.). Когда мы проанализировали полученные ими результаты, отделив их от эмоций и отношений, то обнаружили еще больше различий, как мексиканцы и североамериканцы оценивали отношения по сравнению с эмоциями 1 .

1 Тест на основе критерия хи-квадрата, примененный к данным, полученным в результате исследований Дики и Новера, продемонстрировал существенное различие между мексиканскими и североамериканскими испытуемыми в том, как они оценивали отношения (x2 = 7. 50, df = 1), но не в том, как они оценивали эмоции (X2 = 2. 94, df = 1).

Винкельмайер и другие

Винкельмайер, Экслин, Готтхейл и Паредес (1971) недавно провели эксперимент, в ходе которого предприняли попытку доказать, что мексиканцы (по сравнению с североамериканцами) менее точно оценивают выражения лиц североамериканцев (хотя они не процитировали Дики и Ноувера, пришедших к противоположному выводу). Винкельмайер и другие ученые знали о данных, которые свидетельствовали об универсальности выражения эмоций (мы скоро будем это обсуждать), но интерпретировали наши исследования и работы Изарда как узкое, конкретное исследование. Только «ярко выраженные, стереотипные проявления эмоций» являются универсальными, утверждали они. Если демонстрировались спонтанные, более привычные выражения лица, наблюдатели из разных культур должны по-разному оценивать их. Винкельмайер и другие ученые также считали, что показ киносъемки с демонстрацией разных видов выражения лица с большей степенью вероятности порождает культурно обусловленные различия в их восприятии по сравнению с демонстрацией неподвижных изображений проявления эмоций с помощью мимики (фотографий). По непонятным причинам они считали, что записи, отражающие процесс последовательного развития или формирования выражения лица, например видеозапись, выявят больше различий в его оценках у представителей разных культур по сравнению с результатами, полученными при демонстрации снимков, на которых изображена эмоция, достигшая своего максимального выражения.

В своем исследовании Винкельмайер и коллеги предъявляли 33 студентампсихологам из США, 31 британскому студенту, изучающему медицину, и 36 мексиканским студентам, изучающим медицину, видеозапись без звука (были засняты 10 здоровых женщин и 10 женщин, страдающих шизофренией, которым рассказали одну счастливую историю, одну грустную и одну историю, связанную с гневом). Результаты получились самые разные, и они лишь частично подтверждали их ожидания по поводу различий между представителями разных культур.

Независимо от того, была ли женщина, эмоции которой оценивали, здорова или страдала шизофренией, не было выявлено никаких различий между испытуемыми из США, Великобритании и Мексики. Когда оценивались только данные, полученные при наблюдении женщин, страдающих шизофренией, снова не было выявлено никаких различий между представителями США и Великобритании, но эти данные были более точны, чем те, которые предоставили испытуемые из Мексики. Можно задаться вопросом, а было ли это последнее открытие связано с культурными различиями, как утверждали авторы, или с тем, что студенты-психологи лучше, чем студенты-медики, подготовлены к восприятию человеческих эмоций.

Хотя эксперимент Винкельмайера не был ограничен суждениями лишь одного или двух людей, в нем возникали проблемы со способом анализа суждений наблюдателей. Они могли выбирать только из трех эмоций (счастье, грусть и гнев). Отличить счастье от других эмоций было настолько проще (ср. Ekman, Friesen & Ellsworth, 1972), что необходимо получить более серьезные результаты, чем это простое различие. Винкельмайер и коллеги представили итоги своих исследований таким образом, что невозможно понять, заключалось ли различие между мексиканскими, британскими и американскими испытуемыми в том, что они легко распознавали счастье как эмоцию, отличая ее от гнева и грусти, или в том, что им труднее удавалось отличить гнев от грусти. Еще более серьезная проблема с представлением данных этого эксперимента заключается в том, что ученые не показывают, зависели культурные различия между испытуемыми от того, насколько точно они оценивали эмоции (может быть, например, большая часть американских испытуемых была точнее, чем мексиканцы, но в обеих группах конкретное выражение лица оценивалось большинством наблюдателей как проявление одной и той же эмоции), или от категории оцениваемой эмоции. Как мы указывали при обсуждении открытий Дики и Ноувера, лишь второй результат (когда, например, выражение лица, которое интерпретировалось в одной культуре как гнев, в другой как страх) мог бы противоречить утверждению о том, что некоторые виды выражения эмоций с помощью мимики являются универсальными.

Напрашивается вывод, что в силу невысокой достоверности результатов и из-за того, что не удалось проанализировать собранные данные достаточно информативно, исследование Винкельмайера с коллегами весьма неоднозначно.

Винаке

Это последний исследователь работы, которого мы хотели бы обсудить. Винаке полагал, что выражение эмоций с помощью мимики зависит от культуры, но признавал, что не в состоянии этого доказать. Он находился под влиянием исследований Клинеберга, Дики и Ноувера. Более того, он полагал, что расовые различия во внешности связаны с различиями в мимике. Он (Vinacke, 1949; Vinacke & Fong, 1955) получил оценочные суждения того, что принимал за спонтанное выражение эмоций на лице (при съемке скрытой камерой изображений белых и азиатов из журналов и групп представителей белой расы, китайских и японских студентов в Гавайском университете). Его открытия показали, что различия между этими тремя расовыми группами настолько незначительны (в том, что касается оценок лиц представителей белой расы и выходцев из Азии), что их практически невозможно отличить друг от друга. Таким образом, все группы испытуемых обычно единодушны в оценке выражения эмоций с помощью мимики, хотя и в разной степени 1 .

1 Vinacke, W. E. , & Fong, R. W. The judgment of facial expressions by three national-racial groups in Hawaii: II. Oriental faces. Journal of Social Psychology , 1955, 41, 185–195.

Винаке объяснил, что ему не удалось выявить культурные различия, потому что все его испытуемые активно контактировали друг с другом, а от этого культурные различия стирались. Также он считал, что совершил ошибку, используя изображения спонтанного выражения эмоций (если бы он задействовал специально подготовленные изображения лиц, выражавших эмоции, то ему бы удалось выявить культурно обусловленные различия). Это парадоксальное замечание, так как Винкельмайер и другие ученые выдвигали как раз противоположный аргумент в пользу применения изображений спонтанного выражения эмоций в качестве доказательства того, что оценки проявления эмоций являются культурно обусловленными. (Когда мы завершим обсуждение оценочных исследований, то перейдем к непростому вопросу о выборе между заранее специально отснятыми и спонтанными изображениями выражения эмоций с помощью мимики, а также о возможных последствиях этого выбора для кросс-культурных исследований, связанных с оценкой эмоций.)

Выводы

Все эти пять исследований выявили доказательства универсальности восприятия эмоций, а четыре из них также предоставили доводы культурных различий в оценке выражения эмоций. Мы убедились, что существование различий между культурами не противоречит мысли о том, что существуют универсальные виды выражения эмоций. Никто не предоставил данных о том, что выражения лица, которые интерпретировались как одна и та же эмоция большинством наблюдателей, принадлежащих к одной культуре, считались бы иной эмоцией представителями другой культуры. Зато доказательство существования культурно обусловленных различий в интерпретации эмоций заключалось в том, что не только выражение лица «считывается» похожим образом у представителей разных культур (это является основной мыслью), но и контекст выражения эмоций, последствия выражения эмоций, оценка проявления смешанных эмоций и степень точности оценки могут быть различными в разных культурах.

Хотя эти исследования свидетельствуют скорее в пользу идеи Дарвина, а не против нее, в них не были выявлены данные, которые бы убедительно доказали либо универсальность, либо культурную обусловленность выражения эмоций с помощью мимики. В них не была определена универсальность эмоций, поскольку никто из наблюдателей не изучал культуры, изолированные от визуальных контактов с другими культурами. В этих экспериментах наблюдатели, скорее всего, имели возможность перенять друг у друга шаблоны выражения эмоций с помощью мимики или могли усвоить некий их набор из доступного визуального источника, например из кинофильмов. В экспериментах не удалось выявить различий между культурами, поскольку или испытуемым предъявлялось ограниченное количество изображений лиц, или из-за противоречий во время исследований, или потому, что стимулы представляли собой проявление смешанных эмоций.

Вопрос о сущности эмоций относится к числу тех вопросов, в которых право на истину бесконечно оспаривают друг у друга исследователи природы и исследователи культуры. Наряду с телом чувства постоянно напоминают человеку о его природном, плохо контролируемом культурой начале. Но, парадоксальным образом, это самая частная и сокровенная часть человеческой личности подвергается значительному воздействию со стороны общества. Мы постоянно сверяемся с социальными представлениями об уместности тех или иных эмоций в определенной ситуации, о приличных и неприличных формах их проявления. Причем эти представления варьируют в разных культурах, что ставит под вопрос универсальность и исключительную биологичность эмоциональных переживаний.

История изучения эмоций

Впервые вопрос о культурной обусловленности эмоций поставил один из основоположников исторической Школы «Анналов» Люсьен Февр. Поводом для размышлений стало зафиксированное им явление «психологического анахронизма». Суть этого недостатка исторических исследований заключалась, по мысли Февра, в приписывании людям других эпох чувств, переживаний и мотивов, свойственных современникам историка: «Когда в своих статьях и тракгатах психологи говорят нам об эмоциях, чувствах, рассуждениях «человека» вообще, они на самом деле имеют в виду наши эмоции, наши чувства, наши рассуждения - словом, нашу психическую жизнь, жизнь белокожих обитателей Западной Европы, представителей различных групп весьма древней культуры» . В действительности же даже одинаковые наименования эмоций отнюдь не подразумевают тождественного опыта переживаний. В методологическом плане это означает, что описание эпохи с неизбежностью предполагает не выявление соответствий между разными историческими формами чувствования, а воссоздание собственного эмоционального репертуара каждого исторического периода.

Л. Февру принадлежит и тезис о социальной обусловленности эмоций, который впоследствии станет основополагающим для гуманитарных исследований сферы чувств. Эмоции, по его мнению, «зарождаются... в сокровенных органических недрах данной личности, нередко под влиянием события, которое только ее и касается, или по меньшей мере касается особенно ощутимо, особенно остро. Но выражение их есть результат целого ряда опытов совместного существования, результат схожих и одновременных реакций на гюгрясения, вызванные схожими ситуациями и контактами» .

Практически в то же время независимо от Л. Февра немецкий социолог Норберг Элиас также отвел эмоциям одно из главных мест в исторической науке, представив историю цивилизации как целенаправленный процесс обуздания и воспитания эмоций . Развивая мысль о социальном происхождении эмоций, Н. Элиас обратил особое внимание на то, что им свойственна интерсубъективность. Эмоция формируется в межличностном взаимодействии в результате влияния членов коллектива друг на друга, а потому сочетает в себе и индивидуальное, и социальное начало.

Однако идеи Л. Февра и Н. Элиаса, высказанные в 30-е гг. XX в., были единичными попытками наметить культурно-историческую динамику эмоциональной сферы и не получили немедленного отклика в научной среде. До 1980-х гг. историки, изучавшие эмоции, считали чувства постоянной величиной и придерживались представления об их универсальности. Считалось, что эмоции не зависят от культуры, общества, исторического периода и других внепри- родных переменных, а потому сфера чувств оставалась предметом интереса преимущественно представителей естественных наук, лишь изредка попадая в поле внимания гуманитарных исследований.

Ситуация меняется в 1980-е гг., когда складывается конструктивистский подход к изучению эмоций. Фактически это время реализации идей Февра. Эмоции начинают рассматриваться как культурно и исторически обусловленные феномены. Получает распространение идея К. Гирца о том, что «культурными артефактами в человеке являются не только идеи, но и эмоции» . Наиболее радикальные теории этого периода отрицают физиологическую составляющую эмоций, настаивая на их сугубо культурном происхождении. В это же время происходит формирование исследовательского поля истории эмоций и складывается терминологический аппарат ее изучения. На первый план выходит вопрос о культурных факторах, обусловливающих возникновение и особенности выражения эмоциональных состояний в каждой отдельной культуре. Смысловым итогом конструктивистского этапа становится создание эмоционологии - науки, занимающейся изучением эмоциональных норм и стандартов, разработанной Питером Стернсом.

Однако в исследованиях 1980-1990-х гг. акцентируется историческая изменчивость эмоций, но остается без внимания их социальная дифференциация. Скорее, формируется обобщенное представление об эмоциональной сфере, в то время как легализированное описание разнообразных вариаций переживаний и способов их выражения почти отсутствует.

С середины 1990-х гг. набирает силу синтетическая концепция эмоций, которая господствует и в настоящее время. Согласно современным представлениям гуманитарных наук, эмоции представляют собой сочетание неизменного физиологического базиса и специфической культурной оболочки. Физиологическая природа чувств универсальна для всех людей, но каждая культура создает собственные формы их выражения и собственную иерархию переживаний.

Если эмоционологические исследования 1980-х гг. развивались под влиянием П. Стернса, то на рубеже тысячелетий важнейшая роль в этом процессе принадлежит двум историкам - Барбаре Ро- зенвайн и Уильяму Редди. Объектом внимания этих исследователей становятся не только сами эмоции и их культурные детерминанты, но и культурная обусловленность языка их описания. Так, по мнению Б. Розенвайн, долгое время как обыденный, так и научный разговор об эмоциях опирался на гидравлическую модель, т. с. шел с использованием выражений, уподобляющих чувства жидкостям внутри человека, которые, поднимаясь и пенясь, стремятся наружу («выплеснуть эмоции», «лучиться счастьем», «излить гнев на кого-либо»). Такое представление об эмоциях было обусловлено гуморальной теорией, трактующей организм человека как динамический баланс четырех жидкостей - крови, лимфы, желтой и черной желчи. В эпоху Нового времени гидравлическую модель частично вытесняет идея эмоций как эластичной системы нервов, что рождает выражения «эмоциональное напряжение», «расслабиться» и т. п.

Современный этап фундаментального изучения эмоций связан, прежде всего, с междисциплинарными исследованиями, объединяющими наработки как естественных, так и гуманитарных наук. В собственно гуманитарной сфере наиболее актуальны комплексные исследования отдельных чувств - любви, страха, меланхолии, скуки. Кроме того, получает распространение дискурсивный подход к анализу эмоций, который предполагает сравнительное изучение способов конструирования эмоций в разных дискурсах - медицинском, психиатрическом, литературном, этикетном, кинематографическом и т. п., - а также исторических изменений дискурсивных практик.

Изучение эмоций дает ключ к решению иных культурологических проблем. В частности, представляет интерес значение эмоций для реализации интегративной и регулятивной функций культуры.

Среди других оснований единства не последнюю роль играет общность эмоциональных стандартов. При таком подходе нация рассматривается как сообщество, объединенное не только политическим, но и эмоциональным режимом, а сообщество революционеров - как группа, которая разделяет положительную оценку ненависти. Регулятивный аспект культуры реализуется через дифференциацию эмоций по разным основаниям, среди которых особое место принадлежит гендерным различиям. Таким образом, регулирование эмоций становится способом формирования неравенства и поддержания социального порядка.

Исходя из задач, которые ставят перед собой гуманитарные исследования чувств, сложилась достаточно разнообразная источниковедческая база изучения эмоциональной сферы культуры.

Эго-документы (автобиографии, мемуары, дневники, частные письма) - это свидетельства непосредственного усвоения эмоциональных норм, позволяющие судить о том, какие из предлагаемых культурой моделей чувств становятся фактами повседневной жизни, а какие остаются лишь этикетными или литературными конвенциями.

Специфические сведения об эмоциях дают медицинские заключения и истории болезней, описывающие внешние проявления эмоций и критерии «нормальной» эмоциональности, ибо граница между естественными эмоциями и симптомами психических заболеваний исторически изменчива.

Наиболее активно используются в качестве источников по истории эмоций литературные произведения. Художественная литература, с одной стороны, представляет образцы чувств и переживаний в их нюансах. С другой стороны, она не только отражает культурные установления в сфере эмоций, но и сама предлагает модели чувствительности, которые впоследствии усваиваются читателями и становятся фактами культурной жизни.

Информацию о чувствах содержат и другие произведения искусства, в частности живописные полотна. В отличие от прочих источников, вербально описывающих способы выражения эмоций, они позволяют непосредственно зафиксировать их внешние проявления, так как каноны изображения людей в том или ином эмоциональном состоянии отражают принятые в обществе условности.

Если большинство источников сообщает о способах реализации языка чувств, то книги по этикету представляют своего рода словарь и грамматику этого языка. Они позволяют определить статус тех или иных чувств, нормы их выражения, границы приличного и неприличного эмоционального поведения, поскольку одна и та же эмоция может по-разному оцениваться в зависимости от ситуации (проявления нежности одобрялись в семейном кругу, по считались неприемлемыми в публичном пространстве).

Таким образом, изучение эмоций как феномена культуры опирается на разнообразные источники. Однако следует помнить, что ни один из них не можег дать объективной картины эмоциональной жизни эпохи, а потому корректное описание культурной специфики чувств требует привлечения сведений из разных источников.

Февр Л. История и психология // Февр Л. Бои за историю. М. : Наука,1991. С. 102.
Февр Л. Чувствительность и история // Февр Л. Бои за историю. М. : Наука, 1991. С. 111.
См.: Элиас Н. О процессе цивилизации. Социогеиетические и психогенетические исследования: в 2 т. М. ; СПб. : Университетская книга, 2001.
Гирц К. Интерпретация культур. М. : РОССПЭН, 2004. С. 96.

Книга филолога Андрея Зорина «Появление героя» посвящена истории русской эмоциональной культуры конца XVIII - начала XIX века. Это было время конкуренции двора, масонских лож и литературы за монополию на «символические образы чувств», которые образованный и европеизированный русский человек должен был воспроизводить в своем внутреннем обиходе. В продолжение с премией «Просветитель» T&P публикуют отрывок из книги Зорина о том, как индивидуальное человеческое переживание стало предметом изучения историков.

Андрей Зорин

Доктор филологических наук, профессор Оксфордского университета, РГГУ и РАНХиГС. Член редколлегий журналов «Новое литературное обозрение», «Slavic Review», «Cahiers de Monde Russe».

Индивидуальное переживание как проблема истории культуры

Взаписной книжке 1933–1935 годов Лидия Гинзбург говорила об «однородности» задач «историка» и «романиста», призванных «объяснять одни и те же факты, только взятые в разных масштабах». Она искала метод исторического анализа, который позволил бы двигаться «от рассмотрения огромных массовых движений до все умельчающихся групповых формаций; и вплоть до отдельного человека», включая самые интимные стороны его внутренней жизни (ОР РНБ. Ф. 1377. Записная книжка VIII-2. Л. 37–38; цит. по: Van Buskirk 2012: 161). Сразу после этого рассуждения в записной книжке помещено эссе под названием «Стадии любви» (Гинзбург 2002: 34).

Гинзбург сама назвала свои требования к исторической науке эксцентричными. Конечно, историки, в особенности работавшие в биографическом жанре, и раньше нередко рассуждали о побуждениях и мотивах своих героев, и все же на такого рода догадках неизбежно лежало подозрение в недостаточной научности или даже беллетристичности - изображение переживаний давно умерших людей традиционно составляло прерогативу изящной словесности. Еще Ницше в «Веселой науке» сокрушался, что «все то, что придавало красочность бытию, не имеет еще истории: разве существует история любви, алчности, зависти, совести, благочестия, жестокости?» (Ницше 2003: 173). Именно в 1930-х годах, когда Гинзбург формулировала свои идеи, европейские историки начали закладывать основы новой дисциплины.

В своем монументальном обзорном труде «История и чувство» Ян Плампер утверждает, что «у истоков истории эмоций стоял один человек - Люсьен Февр» (Plamper 2015: 40; ср.: Reddy 2010). Действительно, если Ницше лишь вскользь заметил, что человеческие страсти сами по себе имеют историю, то Февр в статьях «Психология и история» (1938) и, в особенности, «Чувствительность и история» (1941) попытался дать развернутый ответ на вопрос, «как воссоздать эмоциональную жизнь прошлого». Ключом к пониманию внутренней жизни людей минувших эпох была для него «заразительность» эмоции. По Февру, эмоции «зарождаются в сокровенных недрах личности», затем, в «результате схожих и одновременных реакций на потрясения, вызванных схожими ситуациями и контактами», они «обретают способность вызывать у всех присутствующих посредством некой миметической заразительности» сходный «эмоционально-моторный комплекс» и, наконец, благодаря «согласованности и одновременности эмоциональных реакций» «превращаются в некий общественный институт » и начинают «регламентироваться наподобие ритуала» (Февр 1991: 112).

Взгляды Февра на роль эмоций в истории были во многом противоположны тем, которые исповедовал Ницше. Ученый полагал, что в «развивающихся цивилизациях» происходит «более или менее постепенное подавление эмоций активностью интеллекта» (Там же, 113). В те же годы Норберт Элиас в своей книге «О процессе цивилизации» описал возникновение европейской цивилизации как становление практик контроля над проявлениями эмоций (см.: Элиас 2001). Концепции Февра и Элиаса были в значительной степени связаны с реакцией на нацизм с его, по словам Февра, «возвеличиванием первозданных чувств», которые «ставились выше культуры» (см.: Plamper 2015: 42–43 и др.).

Свою теорию «ментальности» Февр разработал с опорой на труды современных ему этнологов (см.: Гуревич 1991: 517–520). Заявленный им подход к истории чувств и переживаний также был первоначально реализован не в собственно исторических, но в этнологических, или, как их принято называть в англо-американской традиции, антропологических исследованиях. Решающую роль в этом процессе сыграли начавшие публиковаться в конце 1960-х - начале 1970-х годов работы Клиффорда Гирца, родоначальника так называемой интерпретативной (он также называл ее «семиотической» и «герменевтической») антропологии, который видел задачу антрополога в том, чтобы «приобрести доступ к категориям миропонимания изучаемых людей», понять смысл и значение, которыми они сами наделяют свое поведение. Как и Февр, Гирц полагал, что ученый способен судить о чувствах тех, о ком он пишет, поскольку сами эти чувства носят межличностный характер.

При этом, если Февр считал, что эмоции зарождаются в «сокровенных недрах личности», а распространяются «посредством некой миметической заразительности», американский антрополог был убежден, что сама способность человека чувствовать так, а не иначе определяется культурой, которой он принадлежит. По ставшей сенсационной формулировке Гирца, «наши идеи, наши ценности, наши действия, даже наши эмоции, так же как и сама наша нервная система, являются продуктами культуры» (Гирц 2004: 63; о реакции на это высказывание см.: Wierzbicka 1992: 135). По мысли Гирца,

чтобы принимать решения, мы должны знать, что мы чувствуем по поводу тех или иных вещей, а чтобы знать, что мы чувствуем по их поводу, нам нужны публичные образы чувствования, которые нам могут дать только ритуал, миф и искусство (Гирц 2004: 96).

Еще резче сформулировала эти идеи ученица Гирца Мишель Розалдо, писавшая в своей нашумевшей статье «К антропологии личности и чувства»:

Чтобы понять личность, необходимо понять культурную форму. Мы никогда не узнаем, почему люди чувствуют и поступают так, а не иначе, пока не отбросим повседневные представления о человеческой душе и не сосредоточим свой анализ на символах, которые люди используют для понимания жизни, символах, которые превращают наше сознание в сознание социальных существ (Rosaldo 1984: 141).

Во внутренний мир человека иной культуры оказывается возможным заглянуть именно благодаря тому, что сам этот внутренний мир представляет собой коллективное достояние. Такая постановка вопроса, по словам Гирца, переносит анализ проблематики, связанной с эмоциями, «из сумеречной, недоступной сферы внутренних чувств в хорошо освещенный мир доступных внешнему наблюдению вещей» (Гирц 1994: 113). Эмоции, с одной стороны, оказываются доступны наблюдению исследователя, а с другой - становятся значимым фактором исторического процесса.

*Всплеск исследовательского интереса к эмоциональной жизни, получивший впоследствии название «аффективный поворот» (см.: Clough, Halley 2007), захватил в 1970–1980-х годах не только антропологию и культурную историю, но и психологию (см.: Frijda 2007: 1), нейрофизиологию, социологию, лингвистику (см.: Plamper 2015: 98–108, 206–250 и др.) и даже экономику.

Только в 1980-х годах такой подход вернулся в историческую науку (обзор основных работ по антропологии эмоций см.: Reddy 2001: 34–62; по исторической антропологии: Берк 2002; см. также: Гуревич 2002 и др.), приведя к становлению дисциплины, получившей название «история эмоций» (см.: Burke 2004: 108)*. Именно на достижения антропологов опирались американские историки Питер и Кэрол Стирнз в статье 1985 года «Эмоционология: проясняя историю эмоций и эмоциональных стандартов», которая, как принято считать, подвела итоги первого, бессистемного периода в истории этой научной дисциплины и заложила теоретические основы ее последующего развития (см.: Plamper 2015: 57–59). Как подчеркивают авторы,

все общества имеют свои эмоциональные стандарты, пусть часто они не становятся предметом обсуждения. Антропологи давно знают и изучают это явление. Историки также все больше осознают это, по мере того как мы понимаем, что эмоциональные стандарты постоянно меняются во времени, а не только различаются между собой в пространстве. Изменения в эмоциональных стандартах многое говорят и о других социальных изменениях, а могут и способствовать таким изменениям (Stearns & Stearns 1985: 814).

Стирнзы различают принятые в обществе «эмоциональные стандарты» (emotional standards), т. е. предписываемые человеку нормы реакции на те или иные события, и реальный эмоциональный опыт (emotional experience). С их точки зрения, именно с изучения эмоциональных стандартов, которое они назвали «эмоционология», должно начинаться исследование по истории эмоций. Только в этом контексте становится понятным частное выражение эмоций. Соавторы признают, что во многих случаях источники просто не позволят исследователю продвинуться дальше эмоционологии, но считают, что анализ норм и регуляций может оказаться продуктивным и сам по себе (см.: Stearns & Stearns 1985: 825–829).

Попытку перейти от изучения «эмоционологических» норм к групповым эмоциональным практикам предприняла Барбара Розенвейн, предложившая в своей вышедшей в 2006 году монографии об эмоциональной культуре раннего Средневековья идею «эмоциональных сообществ». По ее определению, такое сообщество составляют «люди, приверженные единым нормам выражения и наделения ценностью (или обесценивания) сходных или взаимосвязанных эмоций». Розенвейн выделяла сообщества «социальные», где единство норм, регулирующих эмоциональную жизнь их участников, определяется сходством условий их существования, и «текстуальные», основанные на общности авторитетных идеологий, учений и образов. Исследовательница также отмечала, что один и тот же человек может входить одновременно в самые разные как социальные, так и текстуальные сообщества (Rosenwein 2006: 2, 24–25), порой предлагающие ему не совпадающие между собой системы норм и ценностей.

Поведение индивидов и целых групп, поставленных перед необходимостью ориентироваться в требованиях и предписаниях различных эмоциональных сообществ, было проанализировано Уильямом Редди в монографии «Навигация чувств», которая вышла в 2001 году, накануне событий 11 сентября, оказавших, как отмечает Плампер, существенное воздействие на развитие дисциплины (см.: Plamper 2015: 60–67, 251–264). Еще Стирнзы поставили вопрос о необходимости сочетать в анализе эмоций биологические константы с культурными переменными (см.: Stearns & Stearns 1985: 824). Редди развил оригинальную модель такого сочетания, проанализировав как антропологические, так и психологические подходы к эмоциям и предположив, что любое выражение чувств представляет собой более или менее адекватный перевод универсального опыта на язык действующей культуры. Для специфических слов и выражений, в которых этот перевод осуществляется, ученый предложил термин «эмотивы» (см.: Reddy 2001: 63–111).

*Эта динамика смены эмоциональных режимов разительно напоминает – скорее всего, помимо намерений автора – идею о «канонизации младших жанров», некогда предложенную Шкловским и Тыняновым, с чередованием «старшей» и «младшей» линий на основной магистрали литературного процесса и уходом временно оттесненной традиции на периферию, главным образом в сферу домашней словесности (см.: Тынянов 1977: 255–269).

Кроме того, Редди поставил вопрос о политической сущности принятых эмоциональных стандартов и норм и причинах их смены. С его точки зрения, любая устойчивая власть навязывает своим подданным специфический «эмоциональный режим» (emotional regime), т. е. набор нормативных эмоций, реализующийся в официальных ритуалах и практиках и системе соответствующих «эмотивов». Такой режим неизбежно окажется в большей или меньшей степени репрессивным и будет причинять индивидам «эмоциональные страдания» (emotional suffering), побуждающие их искать «эмоциональные убежища» (emotional refuge) в отношениях, ритуалах и организациях, где они могут дать выход официально не санкционированным чувствам. При определенных обстоятельствах эти убежища могут приобрести популярность и создать основу для нового «эмоционального режима», который, в свою очередь, потребует новых «убежищ» (см.: Ibid., 112–137, особенно с. 128–129)*. Ни природы имманентной репрессивности «эмоциональных режимов», ни причин возникновения у человека потребности в убежищах Редди не обсуждает, возможно полагая их само собой разумеющимися.

*Интересно, что в недавней работе Ян Беркитт критиковал Редди со строго противоположной позиции – за внимание к индивидуальному характеру эмоций и недооценку их реляционной («relational») и политической природы (см.: Burkitt 2014: 42–45).

На наш взгляд, продуктивность модели, предложенной исследователем, ограничена его сфокусированностью на сфере политического, делающей противопоставление «эмоциональных режимов» и «эмоциональных убежищ» во многом механистическим*. В итоге его программа анализа уникального эмоционального опыта личноститак и осталась до конца не реализованной. Многочисленные примеры, которые разбирает Редди, утрачивают свою специфичность и оказываются призваны иллюстрировать фундаментальные закономерности более общего порядка.

Первоклассный обзор Яна Плампера избавляет нас от необходимости более подробно останавливаться на истории дисциплины и ее связях со смежными науками (см.: Plamper 2015; впервые: Plamper 2012; краткая версия на русском: Плампер 2010; см. также: Rosenwein 2002; Reddy 2010; Matt 2011 и др.). Если обсуждать эту историю с точки зрения задач, поставленных Л.Я. Гинзбург, то следует отметить, что за последние десятилетия ученые превосходно овладели искусством «доходить до все умельчающихся групповых формаций». Однако цель дойти до эмоционального мира «отдельного человека» остается пока, на наш взгляд, в значительной степени недостигнутой.

Другие новости по теме.